Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь

Пока она ходила по дому, в голове созрело решение. Матери не будет долгое время, дел у нее как всегда невпроворот. А она меж тем пошлет Митрю за Женикэ, сыном учителя. Уж больно складно пишет, а как умно глядит на нее, бесенок, черными, как сливы, глазами. Грамотный, дальше некуда: учится в четвертом классе ясского лицея, отец хочет сделать из него лекаря. Приносит с собой чернильницу и ручку и садится за стол под зеркалом. Сначала оглядит себя, рожицу и прическу, потом повернется и пристально смотрит на нее, ожидая, что она скажет.

А ответ Гицэ она уже придумала, знала, какие слова в нем нужны. Недавно довелось услышать складные стишки — они ему непременно понравятся. И девушка тихо прошептала их, не сводя глаз с котенка:

«Строчка нижется к строке, а душа моя в тоске. На листе чернила тают, а сердечко все страдает. Так ты, милый, поспеши, жив-здоров ли отпиши…» И другие слова есть. А в конце надо так написать: «Засим в печали кланяюсь, ваша Минодора Липан».

Смотреть приятно, как ловко и красиво выводит на бумаге буквы Женикэ, сын господина Миронеску. Только перо и поскрипывает. Кончит — и с улыбкой читает вслух написанное. Другие грамотеи взяли себе привычку добавлять от себя слова, будто не она отправляет письмецо, а они.

— Еще молочка? — спросила она котенка.

— Еще, — тоненько ответил он.

Она налила ему еще молока, потом, напевая, поторопилась на двор — будить уснувшего под тулупом Митрю-батрака.

III

Долго шла к церкви Витория Липан — сперва извилистыми проулками, затем тропинкой по садам. Порой оскальзывалась в грязи; впрочем, дорога уже успела подсохнуть — песок и галька впитали влагу. Храм высился на пригорке, к нему лепилось кладбище. Чуть поодаль, справа, находился двор отца Дэнилэ — дома, сараи, пристройки. На той стороне за церковью стояла хибара, точно одинокий гриб на пустыре. Там жила бабка Маранда. У Витории было дело и к ней. Только сперва надо зайти к попу, письмо написать. А как свечереет, заглянет и к старой, — в темноте никто не увидит.

Да и подготовиться надо, чтобы все было под рукой. Она свернула к корчме. Вошла с заднего крыльца: не хотелось видеть людей и отвечать на вопросы. Все только и пытают о муже. А ей приходится пожимать плечами, скрывая стыд и унижение, смеяться, отшучиваться.

Не до разговоров теперь. Она вызвала в заднюю каморку господина Йордана, корчмаря, человека степенного, румянощекого, с большим затянутым в кимир[38] животом. Он тут же и пожаловал, с трудом протиснулся в низкую, узкую дверь. Витория протянула ему зеленую бутылку, велела налить литр доброй водки. Еще попросила лист бумаги и конверт. Сунув зеленую бутылку за пазуху, пошла дальше, бережно неся двумя пальцами у самой груди конверт и белый лист, обернутые черной бумагой. Так она поднялась к дому священника, и псы с громким лаем кинулись ей навстречу.

Она подала голос, ударила палкой по воротам. Из кухонной пристройки вышел взлохмаченный малый. Зыкнув на собак, стал кидать в них щепками с земли. Витория прошла по стежке к большому дому и сперва заглянула к попадье. По будням та всегда высиживала за ткацким станком — выделывала половики. Эта бледная, тощая женщина вечно жаловалась чуть слышным голосом, как вреден ей горный воздух. Вспоминала привольные прутские равнины, согретые солнцем. Там, среди хлебных полей, совсем иная жизнь. А тут и летом приходится ходить в теплом жилете, а душу все одно не согреешь. Вот уж двадцать шесть лет, как покинула отчий дом и ни разу больше в нем не бывала. А родители — отец Иримие Илиуц да матушка Мария — больно немощные, не взойти им уже в это поднебесье. Мужу своему, отцу Даниилу, она подарила шестерых детей, все мальчики, щекастые, крепкие. Учатся кто где. И на равнинах благоденствуют, а уж тут в горах и говорить нечего. Здоровье и кровь попадьи Аглаи, перелившись в их жилы, дала добрый урожай.

Витория поздоровалась, поцеловала руку попадье. Та отозвалась недужным голосом:

— У тебя, Витория, наверно, дело к отцу Даниилу.

— К нему. Посоветоваться хочу да и письмецо сочинить.

— Хорошо, Витория. Он в большой горнице. Только с гор вернулся. Опять пришлось прихожан усмирять. Как всегда, он всех уломал, помирил. Теперь, отужинав, должно, отдыхает.

Тут с шумом отворилась дверь и густой голос спросил:

— Это кто к нам пожаловал?

— Это я, отец Дэнилэ.

— А, это ты, Витория. Входи.

Отец Даниил Милиеш распахнул двери широко, словно для себя. Он стоял, расставив руки, и борода колыхалась над его животом. Крупнорослый, тучный, с маленькими пронзительными глазками. Гладко прилизанные седые волосы были заплетены косичкой на затылке. Зубы сверкали под пышными кустами усов.

Витория вошла и прикрыла за собой дверь. А попадья, оставшись одна, еще ниже склонила голову над тканьем в сумеречной тени.

— Что, письмо справить понадобилось? — спросил священник. — Усаживайся, сейчас засвечу лампу и напишу.

— И письмо нужно справить, батюшка, — ответила женщина, — да и другая у меня забота, посоветоваться надо.

— Что ж, послушаем. О чем ты?

Витория робко положила на круглый стол посреди комнаты конверт и белый лист. Постояла в нерешительности, невидящим взором окидывая городскую мебель вокруг себя.

— Святой отец, что-то сделалось с моим мужем, а что — не ведаю, — сдержанно проговорила она. — Душа у меня не на месте.

Отец Даниил обнажил в улыбке мощные зубы и весело ответил:

— Чего там не на месте! Оставь ты эти думы. Человек делом занят. Не сегодня завтра, глядишь, пожалует домой с полной мошной. Привезет тебе из города Пьятры новый шелковый платок.

— Твоими бы устами да мед пить, батюшка. А мне вот думается — беда стряслась, вот он и запаздывает.

— Аль слышала что? Проведала?

— Нет. Оттого и тревожусь. За двадцать лет я хорошо узнала все пути его да возвратные дорожки. Случалось — помешкает день-другой, закатит где пирушку с музыкой, мужчина он, что с него возьмешь. А потом домой едет: знает, что люб мне, да и я ему не постылая.

Отец Даниил рассмеялся:

— Ведаю о том и всячески тому радуюсь…

— Так что стала я, баба бестолковая, дни на пальцах считать. Семь лет тому назад он тоже уехал за овцами в Дорну. Купил овец, а потом и воротился. Все успел: пригнал гурты на зимние пастбища, арендованные в низинах, передал в руки гуртоправов, пересчитал их вместе с ними, расплатился, выдал людям положенное, провел в Яссах день, другой в Пьятре, а через двадцать дней воротился домой. А теперь уже